Мырь. Рыболовная история
Поселок Кушум стоял на высоком красном яру. Из окон крайнего дома, в котором помещалось правление колхоза, был виден могучий хребет реки.
Рыболовные рассказы, рыболовные истории
Стремительно огибая яр, Урал с размаху бил в подъярье на том берегу и круто сворачивал вправо, разливаясь тихим, широким плесом.
Под крутым берегом реки закручивали омута, и там, внизу, редко и гулко раздавались длинные удары, словно падали в воду яры.
На быстрину под крутой яр выходила крупная рыба.
Быстро стемнело. От реки потянуло холодом. Наступил час, когда каждый звук слышался отчетливо и чисто.
Председатель колхоза Василий Павлович Журавлев, с которым мы вдвоем сумерничали у реки, высунулся в окно и долго всматривался в черную воду.
— Темно, — сказал я. — Что ты видишь?
Он обернулся.
— Видеть, скажу тебе, парень, ничего не вижу: человек не кошка, а слышу много. Время подходит. Слушай.
— Ничего не слышу, — сказал я через минуту.
— Лучше слушай, — прошептал он.
Темнота сгущалась, поднималась к окну, заполняла комнату, в которой я давно уже перестал различать надписи на плакатах и очертания вещей. Река казалась глубже. Стало совсем тихо, спустилась ночь.
— Выйдем туда, — сказал я, показывая за окно.
По небу ползла большая косматая туча. Еле пробивался сверху тихий свет, такой тихий и слабый, что, казалось, не было у него сил дойти до земли. Все покрывала тьма.
— Буль-буль, — говорила вода внизу.
— Чшш, чшш, — шипел, осыпаясь с яра, песок.
— Иих, иих, — поскрипывала старая ветла.
— Тлинь, — крикнула птица в лесу.
— Квок, квок, — поднялся в омуте сом.
— Ти, — свистнул куличок на той стороне. — Ти!
И у меня над головой пронесся, крутясь казачьим клинком, степной ветер. Словно из разрубленной пополам тучи упал в воду золотой месяц. Мне показалось, что он зазвенел, ударяясь о волну. Я сказал об этом Василию Павловичу.
— Верно, похоже, — посмотрел он на меня удивленно. — Но только это звенит не месяц, а сторожок на мыревом перемете. Мырь приладил серебряные пуговицы жениного сарафана. Потому и звон такой.
Я не успел спросить у Василия Павловича, кто же такой Мырь — хозяин сказочной снасти с серебряными пуговицами. Кто-то вздохнул глубоко и сильно над черной, незримой водой, и она зашумела.
Я схватил Василия Павловича за руку.
— Не трожь, — горячо прошептал он, — не дыши.
Вздох повторился. Согнувшись, опершись рукой о колено, Василий Павлович стоял неподвижно, вполоборота, ухом к реке.
— Она подошла. Заповедная, — пробормотал он. — Не было слыхать с той поры. А казак спит и не знает.
И он вдруг потащил меня за собой, пошел быстро, потом побежал, и мы понеслись в темноту задами дворов, прыгая через кочки и ямы. На мое счастье председатель колхоза был грузен на ходу и скоро стал задыхаться.
— Куда бежим? Чего испугался? — спросил я. — Что там было?
Василий Павлович с разбегу остановился посреди проулка.
Рыболовные рассказы, рыболовные истории
— Испугался. Да ты в уме, парень, — сказал он с достоинством и обидой. — В своем дому кого бояться?
И, отдышавшись, он с размаху перескочил через соседний плетень, чуть не выворотив кол, за который ухватился руками.
— Айда! — закричал он. — Лезь сюда, городской житель.
Не оставаться же мне было на темных и пустых задах незнакомого двора. Чертыхаясь, я полез через колючий, щетинистый плетень и зацепился. Послышался треск…
— Городская материя на твоих штанах?
— Городская, — сказал я хмуро, трогая косую дыру на правой штанине.
— Ты бы еще по шипам лазил в своих коверкотах, — сказал укоризненно Василий Павлович и побежал к мазанке, белевшей посередине двора.
Я огляделся. На белой стене отчетливо выступал силуэт перевернутой казачьей будары. Левая половина стены, как мне показалось, была покрыта решетчатым узором. Вскоре я заметил, что лунный свет падал на стену сквозь бредень, натянутый на колья, вбитые в крышу соседнего сеновала.
Василий Павлович тем временем стучал в дверь. На стук никто не отзывался.
— Федор, отопри, — уговаривал Василий Павлович. — Федор! Нет тебя, Федор, где ж твое мыриное счастье, — вдруг закричал он во весь голос. Где-то рядом в соседнем доме недовольно стукнула ставня, скрипнули ступени — стало быть, проснулись люди.
— Федор!
Что-то на мгновение закрыло молодой месяц, пронеслось над двором и, стукнувшись в стену рядом с Василием Павловичем, вдруг стало стоймя на землю, покачивая оборванным по краям голенищем. Странное и грозное появление старого, добротно подшитого валенка мы встретили по-разному. Я было снова полез на плетень, но Василий Павлович спокойно уселся на глиняную завалинку и громко, на весь двор, сказал:
— Мырь! Ну что ты кидаешься. Экий ты хозяин!
И я увидел, что с сеновдла во двор спускается человек. Холщовые его порты дергались в разные стороны, словно ничего, кроме ветра, не было в их, похожих на юбки, просторах.
Таинственный Мырь подошел к нам вплотную, странно расставляя ноги. Ветер расправил его спутанную русую бороду, и * она ручьем сбегала вниз по белой, шитой петухами рубашке.
А где-то наверху, где кончалась борода, зажглись удивленные детские глаза.
— Вася, — сказал он. — Вот не знал. Я думал, ребятишки будят. А мне песня снилась.
— Песня песней, — сказал Василий Павлович, — а валенками кидаться не след. Мы ведь по делу.
— А, — сказал он. — За мной пришли или ко мне?
— За тобой, — сказал Василий Павлович коротко.
— Пойду переобуюсь, — ответил он и ушел в сени, ни о чем больше не спрашивая.
— Это и есть Мырь? — спросил я. — Кто он?
Василий Павлович помедлил с ответом.
— Хороший человек. Заслуженный. Первый рыбак по реке.
— А, — сказал я.
Из сеней на двор вышел уже обутый Мырь.
— Посидим, что ли? — спросил он. — Ночь, как в городском саду, теплая.
— Некогда, Федя, — сказал Василий Павлович. — Река ждет. Вздыхает под яром красная рыба.
Федор Мырь выпрямился.
— Сам слыхал? — спросил он и протянул руку к баграм.
— Сам, — сказал Василий Павлович. — Вот и он слышал.
— Кто такой? — спросил Мырь, всматриваясь.
— Городской житель, — сказал Василий Павлович. — По делам, из города. Охотник.
— Слыхал, говоришь?
— Да, — сказал я, совсем уже ничего не понимая.
— Ну, пойдем, посмотрим.
Мы пошли вместе. Под яром было все так же темно и пусто. Опершись на багор, Федор глядел напряженно. Месяц быстро падал за высокий лес, оставляя на воде узкую золотую дорожку. Вот он опрокинулся в реку, на мелкие сверкающие осколки разбил ее темное зеркало и словно прилег на самом краю неба.
В колхозной конюшне заржал жеребец. На песчаной Бухарской косе звонко пропела труба.
— Чапура, — сказал Василий Павлович. — Птица — хоть в горнисты.
И все снова стихло. Только сторож мырева перемета позванивал серебряными пуговицами, но мне показалось, что и от этого звона досадливо отмахнулся Мырь.
Рыболовные рассказы, рыболовные истории
В русле пересохшей старицы, влево от нас, завыли волки. Первым подал голос прибылой щенок, по-шакальи пролаяв свою раннюю песню. Подвизгивая и плача, откликнулись ему переярки. Густо и грозно, как раненый бык, провыл матерый, и на высокой рыдающей ноте закончила песню волчица.
Внизу под яром чуть слышно бурлила вода в омутах. Еле уловимый звук, больше похожий на дуновение ветра, пронесся над ней и стих.
— Она, — прошептал Мырь, — она, — и он показал рукой вперед на лунную дорожку.
На самой середине реки, точно оправленный в золото слоновый бивень, высился желтый мраморный треугольник — голова рыбы.
— Пришла, — сказал Василий Павлович. — Ну!
Мырь молчал.
— Зайти неводами в четыре крыла — не уйдет. Ляжет здесь в нашей ятови. Эка прорва.
Мырь молчал.
— Говори!
Тихо, словно не он опускался, а к нему прибывала вода, желтый треугольник стал уходить вниз. Без плеска и шума поднялось на волну все тело рыбы, похожее на торпеду, и так же бесшумно скрылось. Только, смыкаясь, прожурчала вода.
— Не бьет, — сказал Мырь. — Икру бережет. Матерь.
— Икры одной будет десять пудов в такой белуге, — сказал волнуясь Василий Павлович. — Бери жеребца, Федор, гони за снастью!
— Сам ты жеребец, — ответил с презрением Федор. — А еще председатель. Есть тебе, что ли, нечего? Матерь, говорю. В реку зашла икру выметать. Хозяин!
— Так ты же сам, Федор!…
— Время времени стремя держит, — сказал Мырь непонятно.
Не разговаривая больше, мы пошли в поселок. Василий Павлович довел нас по тракту до самого дома Федора и простился.
— Ты не думай, брат, что от жадности я, — сказал он робко. — Охота взяла. Охота, она сам знаешь…
— Знаешь, — сухо ответил Мырь и пошел впереди меня к воротам.
— Погодишь? — спросил он и показал на тесовую скамью у плетня. — Надо мне по одному делу.
— Погожу, — сказал я, усаживаясь поудобней, — иди.
Мырь ушел. Месяца уже не было, стояла темная и глухая ночь.
Я долго сидел один. Сказывалась усталость, хотелось спать
и задремал бы, наверно, но на той стороне дороги в сотне шагов от меня вдруг засветились две большие точки. Впечатления сегодняшней ночи ожили заново, волчий вой, слышанный на яру, еще раздавался в ушах. Сидеть так просто и ждать, пока приблизятся к тебе горящие глаза, было невмоготу, и я решил пойти к ним навстречу.
На половине пути я услышал тихий разговор, а еще через десяток шагов разглядел, что у дома напротив сидят и курят два человека.
Я поздоровался.
— Чей будешь? — спросил меня седобородый высокий казак, поднимаясь со скамьи.
— Агроном городской, — ответил ему сидевший рядом молодой чубатый парень с перевязанной щекой. — Видел вечор в правлении.
— Чего не спите? — старик опять опустился на скамейку. — Мы сидим — у Василия зубы болят. А вам что — постоя не дали?
— Нет, я вот тут, у Мыря. Только Федор, не знаю, как его по отчеству, ушел куда-то. Жду.
— А, — совсем успокоенно сказал старик. — Отца Федора Климентом звали. Правильные были казаки Солодовниковы: еще отец его брус засовный прибил на ворота снаружи — всегда, мол, двор открыт для хороших людей. И Федор в отца пошел. Рыбак! Знают его с верха до низа.
— Почему его зовут по-чудному, — спросил я. — Известный человек и вдруг — Мырь? И ноги у него кренделями.
— Потому и Мырь, что известный, — сказал старик. — А ноги ему пулеметом прошили в шести местах. Это еще когда с Чапаевым был под Бударным.
— А все-таки, почему же Мырь?
— Дождь прошел по весне, — сказал старик, — в тридцатом году. А в поселке было, как говорили старики постарей меня, десять кулаков, пятьдесят казаков и двадцать два бедняка. И самым бедным был Мырь.
— Он тогда еще в Солодовниковых ходил. Рыбаком он стал после прозвища, — сказал чубатый парень.
— Верно, песни хорошо пел, тем только и был приметен, — сказал старик. — Только раз в город съездил с обозом и привез оттуда новую песню. Пели ее и с трубой и с гармонью. Ну и запала в сердце. Весь левый край станицы пел. С февраля того года начала беднота артель строить. Я тогда с казаками был и тоже, прости господи, за непутевых их считал. Казаки-середняки, конечно, остерегались. Петь — пели, а в артель не шли. И куда идти? Там четыре коня на всех было, семян собрали в обрез. Голодовали!
— Голодовали сильно, — сказал чубатый.
— Верно, — подтвердил старик. — Дед Митрий да Молотков Павел померли. Осталось к дождю — двадцать. Год был такой тяжелый: ни зверя, ни рыбы. Коров у бедноты было две. Зарезать мотели — Мырь не дал: хотел пахать на коровах. Смеху было и слез! f
Дед тронул пальцем свернувшегося в клубок на скамейке кота.
— Нос прячет — к дождю. Так вот, к тому весеннему дождю остались в артели двадцать человек. В поле ехать — сйл не было, и опять же — смутьянство. Из земли хлеб не вынешь, а ждать нового — долго. Пошел разговор: порешить семена на прокорм, а самим податься в батраки. Серьезный был разговор, до кольев доходило. Тут и объявился Мырь.
— Тут, тут, — подтвердил чубатый. — В это время.
— Бабы из артели, — продолжал старик, — сшили из трех бредешков невод — саженей на двенадцать. Чехонь ловили и че- баков. Настоящей рыбы не было. Жерех еще снизу не пришел. Сомы отстаивались — вода была большая. В престольный праздник гуляли мы на яру, а человек пять из артели тянули невод на низ. Матрена была Солодовникова, Пашка Шубин и другие, а на косе вся артель сидела, в стороне от нас. Слышим шум, Матрена кричит: — Ратуйте, казаки! — Что такое? — спрашиваем. Вд(›уг по середине тони белуга ударила, воду рассекла до песка. Невод вырвало, остались одни крылья. Федор с багром бросился да не успел подбагрить. Она еще раз ударила, и от косы прямо в омут пошла. Разве с ней справишься? А Федор не отпускает: мырь — и нет его! Матрена по песку бегает, волосы на себе рвет, ребята из рртели будары чалят.
Вышла рыба на стрежень — шапки у Федора нет, а держит. Опять мырь — и на дно! Две будары на стремя вышли, да здорова белуга, — не удержать, а в заводи, где Федор виден, четыре сажени глубины. — Бросай, — кричим мы ему, — бросай!
Но Федор не отступился, открыл нож зубами и опять: мырь!
До семи раз нырял, семь раз сердце у меня обрывалось. Ножом он все же распорол брюхо белуги, перевернулась она. Выволокли Федора, он уже не дышал, а за багор держался. Откачали.
— Ты что, — говорим, — очумел?
— Да как же я ее брошу, — говорит. — Сидим голодные, а гут еды на всю артель хватит!
Первым к нему подошел Захар Гряднов. Казак был справный.
— Пиши в артель! — сказал. — Трех коней, косилку и четырнадцать голов скота передаю.
Многие тут к Федору потянулись, потому что лицом показал он артельное дело. Шестнадцать пудов было в белуге! И один человек с таким чертом справился, жизнью рисковал за артель.
— Трактор потом прислали, — вспомнил парень.
— Трактор — это уж после, — сказал старик. — За трактором все пошли. Не об этом речь сейчас. Сила какая в человеке явилась. О себе не думал: десять лет на яру сидел, песни играл: — Ту-ту-ту! Ту-ту-ту! Будару у него в паводок унесло — посмотрел только и рукой махнул. — Плыви, говорит, челн. — Ту-ту-ту! — А как о людях стал заботу иметь, так и себя не пожалел.
— Партейный он! — сказал парень с гордостью.
Рыболовные рассказы, рыболовные истории
— Партейным он стал через пять годов, — сказал старик…
Из темноты показался Федор Климентович Мырь. Под мышкой он держал корзину, в которой что-то булькало и переливалось. На руках у него висели круги колбасы.
— Где был,Федор? — спросил старый казак.
— Кооператора будил, — ответил Мырь. — Гость из города. Пойдемте, казаки, с нами…
(№2, 15) Автор Михаил Заборский
